Медкомиссия
Птицы, попавшие в клетку, лишенные возможности летать, - о чём они думают? Их жизнь полна воспоминаний...
Медкомиссию проходили в клубе. Кресла были вынесены из зрительного зала. Шкафами, планками и натянутыми простынями разделили помещение на своеобразные кабинеты.
Мне рассказывали страшные вещи. Вроде бы на медкомиссии раздеваются догола, как в восемнадцатом веке, если судить по кинофильму "Петр Первый”. Я этому не верил, потому что с тех пор прошло более 200 лет, и в этом отсутствует здравый смысл. И потом – врачами в то время были только мужчины.
Я получил бланк. На нём была написана моя фамилия. И тут же услышал команду "Раздевайтесь!”, затем вторую – "Трусы снять!” Мне стало жарко – я видел, что в зал прошли женщины – врачи и молоденькие медсестры в белых халатах.
Кто-то попытался проскользнуть в зал в трусах, но был со скандалом возвращен. Итак, я ступил на тропу медицинского освидетельствования...
Голый, находясь среди одетых, плохо соображает. В нем подавлена воля. Он становится робким.
В меня же вселился бес. Лицо пылало. По натуре замкнутый и не очень разговорчивый, я начал страдать излишней болтливостью, как бывает с выпившими людьми.
Началось освидетельствование с того, что мне и еще нескольким ребятам дали термометр, и мы сунули их под мышки. Мы сидели на холодных деревянных креслах с откидными сидениями и старательно согревали термометры, а женщина в белом халате сидела за столом и посматривала на часы. Наконец, она сказала, чтобы мы подходили к ней по очереди.
- Тридцать семь и два, - сказала она. - Ты хорошо себя чувствуешь?
Я подумал, что если бы мы поменялись местами, у нее тоже была бы повышенная температура.
- Я вообще очень горячий человек.
Улыбка сделала ее лицо привлекательным. Ушло выражение казенного безразличия. Что-то материнское появилось во взгляде.
- В чём это выражается?
- У меня очень горячие ноги. Поэтому термометр нужно как-то прикладывать к ногам. Там еще больше градусов. Я, когда сплю, ноги всегда высовываю из-под одеяла. И в комнате становится теплее. Верите?
- Верю, что твоя будущая жена это оценит. Иди уж, горячий человек.
И я пошел. Измерение веса.
- Какой живой вес? - полюбопытствовал я, стоя на весах.
- Семьдесят, - ответила красивая молодая женщина.
- Это неправильно. Мой вес – шестьдесят девять с половиной.
- Вы так думаете? - с иронией вопрос.
- Я так знаю! - с иронией ответ.
- Товарищ призывник, это ме-ди-цин-ские весы!
- Попривыкали обвешивать народ, - гудит кто-то сзади. - Парня на полкило обвесили.
- Что за балаган?! - сердито спросил грузный мужчина лет пятидесяти. Тщательно наутюженный белый халат топорщился на нём и делал его неуклюжим.
- Товарищ капитан, призывник не согласен со своим весом. У него вес семьдесят килограмм, а он считает, что шестьдесят девять с половиной...
- Становись! - приказал он мне и собственноручно взвесил. - Семьдесят. В чём дело?
- А стакан чая? А колбаса? А хлеб? Я ведь завтракал...
- Мария Степановна, вам хотят нравиться даже мальчики, - сердито говорит капитан. И мне в ухо свистящим шепотом - Она ж красавица. А ты в зеркало давно не смотрелся. Ей мужик нужен. Гренадёр! А – ты цыпленок еще. Цып-цып-цып!
Он унизил меня и ушел.
У голого человека, как я понял, зрение не улучшается. Я видел по-прежнему только первую строчку, состоящую из двух букв. Женщина-врач водрузила мне на нос оправу со сменными стеклами.
- Какие у вас глаза? - спросила она.
- Карие...
- Вы сделаете карьеру...
Я несколько оторопел и, чувствуя подвох, все-таки спросил:
- Почему?
- В большой цене у нас посредственные шутки... Между прочим, к вашим карим глазам очень подойдут стёкла минус два. Следующий!
Это было поражение. "В самом деле – верх остроумия: какие у вас глаза? Карие... Тьфу на тебя!” - сказал я себе.
Когда я вышел, кто-то громко и радостно говорил мне вслед:
- А-а!.. Эн!.. Ша!.. Пэ!.. О-о!.. О, счастливчик! У него хорошее зрение...
В следующем кабинете маленькая, худенькая женщина с большими серыми глазами приветливо посмотрела на меня, словно долго ждала моего прихода. И вот я пришел.
- Маша! - вдруг закричала она. - Ты можешь сделать так, чтобы они не так громко блистали своими знаниями?
За перегородкой вняли ее словам и продолжали значительно тише:
- Эм... Бэ... Ка...Эс...
- Совершенно невозможно работать, - доверительно, как бы жалуясь коллеге, сказала она мне.
И без всякого перехода:
- На уши жалобы есть?
- Лично у меня жалоб на них нет, - заявил я. - Бывает, что мерзнут зимой. Больше за ними ничего порочащего не замечал.
- Умный мальчик, - комментирует она. - В угол ставили? Было? Тогда стань в тот угол и отвечай на вопросы.
И спросила шепотом:
- Как тебя зовут?
Я шепотом:
- Давид.
- Громче!
- Давид!
Она мне едва слышно:
- Хорошее имя. Что оно означает?
- Любящий. Влюбленный. Любимый. Что-то такое...
- Слух нормальный. Раскрой на меня рот. Замечательно!..
Когда я вошел в следующий кабинет, меня приветствовал знакомый капитан:
- А-а, цыпленок! Ну-ка, ну-ка, старый знакомый! Покажи-ка свои цыплячьи принадлежности. Ну, ничего. Нормально. Что-то ты притих, мой птенчик! Теперь повернись спиной. Нагнись. Так-так-так...- приговаривал он, натягивая резиновую перчатку.
Потом, не спрашивая разрешения, влез в меня пальцем и в глубине сделал несколько быстрых движений.
- Так-так-так! - повторил он, заглядывая в место, которое не дано видеть человеку, даже при помощи зеркала.
"Это ж надо – столько "романтики”! - подумалось мне. - Я бы не хотел быть капитаном и заглядывать в чьи-то ж..."? Представив себя за этим занятием, я содрогнулся.
Он кивнул мне, давая понять, что могу уходить.
- Спасибо. Мне было очень приятно, - сказал я.
- Подожди! - он остановил меня у самого выхода.
Я увидел его глаза – они были карими, как у меня. Брови густые, сросшиеся, как у меня. И нос большой и широкий, как у меня. Доброжелательно улыбаясь, он сказал:
- Ты хороший парень. Совет – в армии не умничай: это вредно для здоровья.
И мне померещилось, что он – мой родственник, и по-родственному хочет мне помочь.
- Я буду стараться, - пообещал я.
Невропатолог молча показал на стул. Я сел. Холодными руками он дотронулся до правой ноги и показал, что нужно положить ногу на ногу. Я так и сделал. Молоточком он ударил ниже коленки. Правая нога радостно подскочила. Жестом он приказал изменить положение ног так, чтобы левая оказалась сверху, и ударил по ней. Она еще радостнее подскочила.
- Рефлекс, - оправдываю поведение своих ног.
Он поднял указательный палец, словно предлагая замолчать. Я внимательно следил за ним, а он придвигал его почти вплотную к моему носу и отодвигал, придвигал и отодвигал.
Мне он показался не совсем нормальным. И опять-таки жестом он показал, что я могу уходить. Я с радостью это сделал.
Я устал быть голым... Теперь, когда медицинский марафон был завершен, я почувствовал себя униженным. Только животных, прежде чем купить, так бесцеремонно рассматривают. Но я ошибся, полагая, что всё уже позади. Оказалось – нужно было еще предстать перед комиссией.
Меня пригласили на сцену. На ней за длинным столом, покрытым красной тканью, сидело, как в президиуме, человек восемь. За ними на постаменте возвышался огромный бюст Ленина. Я стоял перед ними, опять-таки голый, в полном недоумении. А они рассматривали меня и, как будто бы, совещались. Впечатление такое, что чем-то я им не подхожу. Терпеливо жду, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, сидевший в центре стола полковник, надел очки, взял на столе лист бумаги и сообщил мне, что я признан годным к строевой службе.
- У вас есть какие-нибудь вопросы или пожелания? - спросил он.
И тут я вспомнил учительницу истории Александру Григорьевну. Она часто выступала на школьных комсомольских собраниях. В ее речах была какая-то угрожающая недосказанность, оставляющая привкус виноватости у присутствующих. И я сказал так, как сказала бы она на моём месте:
- Мне очень неудобно стоять голым перед вождем нашим, Владимиром Ильичём Лениным.
Я увидел недоумение в глазах этих людей. Один из них догадался оглянуться. И все оглянулись. Несколько человек засмеялось. Мне показалось, что в глазах некоторых из них был испуг...
Когда я, торопливо надев трусы, приобрел вновь человеческое достоинство, за кулисы быстрым шагом вошел старший лейтенант, работник военкомата.
- Николай Иванович! Полковник приказал: на собеседование – только одетыми.
Я шел по умытым дождем тротуарам, усеянным желтыми звездами кленовых листьев, и улыбался. Это была моя маленькая победа. Победа слова...
Дождь усилился. Люди, укрывшиеся от него в магазинах, подъездах, под деревьями, терпеливо ждали. Капли дождя оседали на стеклах очков и мешали смотреть. Время от времени я протирал их. Предчувствие тяжелых испытаний не покидало меня. И плохое зрение будет усугублять их. Мне казалось, что времена дикости еще не минули. Страшно, имея какой-нибудь физический недостаток, жить среди людей. Всегда найдется неумный, сильный и злой ублюдок, готовый обидеть.
- Эй, очкарик! - обижаю сам себя. - Ты признаёшься годным к строевой службе.
Кончился дождь. С шуршащим шорохом шин мимо проезжали полупустые троллейбусы, дразня сухим уютом. Лужи, большие и малые, отражали небо. Я обходил их, чтобы небо не вздрагивало от моих шагов.
Источник: http://www.andersval.nl/index.php?option=com_content&task=view&id=3666&Itemid=
Комментариев нет:
Отправить комментарий